Дина Годер, 12.05.2006
www.gazeta.ru
В спектакле конвертируемого украинца Жолдака «Федра. Золотой колос» убили рыбу, мучили мышек и смешали античную Грецию с советским санаторием.
Андрей Жолдак, гроза украинской сцены и единственный конвертируемый украинский режиссер, лауреат премии ЮНЕСКО, недавно снятый с руководства харьковским театром «Березиль» и немедленно приглашенный на постановку в продвинутый берлинский «Фольксбюне»… Жолдак, о котором западные критики пишут поэмы, наши называют фашистом за то, что он заставляет старых украинских актрис бриться наголо и ходить голыми по сцене, а актрисы готовы сделать это и многое другое, поскольку именно с этим режиссером они почувствовали к себе интерес, увидели мир и стали немного зарабатывать…
Жолдак, которого Солженицын проклял, даже не видя его спектакля по «Одному дню Ивана Денисовича», но если бы увидел, то проклял бы тем более…
В общем, Жолдак, по-украински названный в московской программке Андрiем, поставил в Москве уже второй спектакль — «Федра. Золотой колос». Пять лет назад он ставил тут впервые, тогда тоже это было в Театре наций, одним из продюсеров также был художник и светский персонаж Павел Каплевич, название тоже звучало загадочно: «Опыт освоения пьесы «Чайка» системой Станиславского», а действо имело еще более туманное отношение к пьесе, указанной в заголовке. Тогда звездные актеры хлопали ртами, изображая, что они рыбы, и катались, улегшись животами на скейтборды и делая вид, что плавают.
На этот раз с историей, изложенной в спектакле, все понятно. До такой степени, что в пресс-релизе рассказывают сюжет, а в программке указывают имя драматурга, чего прежде не случалось. Драматург — Сергей Коробков, худрук Театра наций и автор пьес ко многим его постановкам. Известно, что сценарий сочинял он вместе с Жолдаком, а диалоги писал сам, едва поспевая фиксировать то, что говорили актеры на репетициях.
Итак: «действие «Федры» перенесено в послевоенную Россию, в санаторий для советской элиты «Золотой колос», куда приезжает на лечение жена крупного военачальника, страдающая навязчивой идеей. Ей кажется, что она Федра, и окружающие предстают для нее героями античной трагедии».
Еще до начала спектакля на большом экране над сценой мы видим белых мышей, бегающих в коробке-домике. Потом этот домик окажется на сцене, а на экране нам покажут, как к телу мышки подведены провода и ее трясет электрическим током. Когда в сюжете доктор будет рассказывать, что «Федру» лечат токами, мы поймем, о чем речь. Потом тут еще будут яростно кромсать ножом живую рыбу, и это тоже отзовется в финале чередой убийств.
Но мышек и рыбу Жолдаку не простят.
Все начнется с санатория — с прозрачных пластиковых стен, крикливого медперсонала в белом, душевнобольного мальчика, складывающего самолетики. Высокопоставленный Товарищ Павлов (Владимир Большов), привезя сюда свою жену Веру Ивановну (Мария Миронова), сразу объяснит, что у нее раздвоение и врачам следует почитать греческие мифы. Дальше раздвоение в виде «снов Веры Павловой» начнется и на сцене, и на экране, но зритель уже знает, как все это следует понимать.
Переходя с прозы Коробкова на высокий поэтический стиль (говорили, что в источниках пьесы и Еврипид, и Сенека, и Цветаева, и Сара Кейн, хоть опознать их мудрено), постоянно заплаканная Мария Миронова оказывается то Федрой, то Верой Павловной. Мускулистый студент РАТИ Евгений Ткачук — то Ипполитом, то больным Мальчиком, Михаил Янушкевич — то Доктором, то, как ни странно, Эноной, кормилицей и наперсницей Федры (вернее, он только произносит ее тексты, оставаясь мужчиной и даже насилуя безответную больную). Владимир Большов — то верным мужем Павловым (на экране он чистит картошку, смотрит телевизор и утешает детей, ноющих, когда же вернется мама), то Тезеем.
Когда все это происходит и откуда взялся телевизор, лучше не спрашивать — для Жолдака такие мелочи никогда не имели значения, даже теперь, когда специально под него написана пьеса.
И вот на экране Ипполит с приятелем Тераменом клеят двух дискотечных блондинок в черных кожаных шортиках, сажают их в роскошную машину и везут в санаторий, а там скачут под заводные танцевальные ритмы, крича что-то в микрофоны.
Но спектакль, где много текста (чего не было в последних постановах Жолдака, похожих на череду ослепительных картинок), не дает режиссеру окончательно разойтись. Тут он тянет сюжет. И история про Федру оказывается не трагедией рока, а душераздирающей мелодрамой.
Нет речи о роковой страсти мачехи, отвергнутой непорочным юношей. Тут есть путаная история взаимной любви, закончившейся плохо.
И вот полуголый Ипполит, без конца обливаясь водой из душа и размахивая стойкой от микрофона, как на рок-концерте, кричит, как он любит Федру. А Федра, схватив гитару, вторит ему под звуки орущего стадиона. Вот оба они на сцене и на гламурно-изысканном черно-белом видео, курят под музыку. Их разделяет и подчеркивает их силуэты яркая черта лампы дневного света. Жолдак как никто умеет строить красивые картинки.
Вот сны Веры Павловой: глядящее из-под воды лицо утонувшего Ипполита. А вот, оправдывая ее предчувствия, Тезей прямо в бассейне закалывает ножом своего сына.
История двоится, мелодраматизм накручивается: обуреваемый ревностью «реальный» товарищ Павлов гоняется по всей больнице за больным мальчиком и решетит его ножом уже где-то в коридорах, снятый на видео.
А потом настает черед отмщения (которого, понятно, в мифе не было): на экране Федра-Вера, надев проститутский черный парик и мини, выходит на ночную Пушкинскую площадь ловить машину, и Павлов-Тезей в золотой иномарке везет ее в Театр наций. А там уже они выходят на сцену, и на расстеленном покрывале мстительница сначала ослепляет убийцу все тем же ножом, превращая его на время в Эдипа. А потом убивает. Но, наверное, и это тоже было во сне — в финале спектакля Доктор объявляет, что «третьего дня Вера Ивановна Павлова, не приходя в сознание, умерла».
И длится все это три с половиной часа.