Это заблуждение, что всю мировую культуру формируют 10 сюжетов. На самом деле, сюжетов только два, причем подчас они сливаются, как две реки, в один. Два сюжета – Любовь и Смерть. Остальное – вариации. Но каждый из нас в эти два понятия вкладывает свои смыслы.

Алексей Паперный написал и поставил «Четыре пьесы»  – спектакль о моих смыслах Любви. Которая – вовсе не награда, а кара Божья венцу творения. За то, что осмелился познать вожделение и наслаждение прежде Любви. Первородный грех был наказан Господом Богом вовсе не изгнанием из рая. Это лишь декорация Божественной мистерии. А вечной, неутолимой тоской по Любви, которую, вопреки замыслу свыше, Адам и Ева ненароком «проскочили».

Вот и бродят люди по планете, мучительно, но с надеждой вглядываясь в лица друг друга. «Охота к перемене мест»? Синдром «летучего голландца»? Совпасть со своим, единственным и неповторимым «пазлом» практически нереально – этого мы, увы, не заслужили у Господа Бога. Вот и выхватываем из толпы населяющих нашу жизнь людей некое «почти такое», «почти родное» лицо, наделяя его качествами и свойствами намечтанного образа. Иногда сей человек, очаровавшись нашим очарованием, поддается «любовному насилию» –  и тогда складываются счастливые браки. Но чаще «пиджак», нами сшитый и накидываемый на любимые («любимые»?) плечи, оказывается и не по размеру, и не в тон. И тогда все плохо кончается. Помните окуджавино «И муравей создал себе Богиню по образу и духу своему»? Булат рассказал тогда лишь начало истории. Не осмелившись (понятно, почему) перейти к неизбежно трагичному ее концу. Алексей Паперный осмелился.

Первая из четырех его маленьких пьес («АнЛе») – уже об этом. То, что для героини на скамейке в парке – обыденность и мелочи (ну да, не пришла, потому что спешила на день рождения; ну да, была в антропологическом музее), для него, того, от которого остался только голос, – трагедия, несовместимая с жизнью: «А я стоял у двери и не знал, что жизнь кончается». И, представьте, как это ни смешно (смешно?), она ведь ни в чем не виновата. Не виновата в том, что она, Ан – другая. Вовсе не та, которую он себе придумал. Что для нее множество людей и он среди них – лишь фигуры в музее мадам Тюссо, расставленные вокруг нее. Что любит она в этом круге фигур лишь ту, которая в его центре, – себя. Это ведь его, а не ее Бог наградил (наказал?) совсем иным пониманием Любви. А она устроена иначе, и потому не продвинется дальше тоже, безусловно, прекрасного, но, увы, конечного «Мы лежали на траве в Нескучном саду. Ты положил мне руку на живот». И ему останется либо сублимировать Любовь в Творчество (Бог не так жесток: он дал кому-то и такой выход), либо уйти, умереть. Ле выбирает последнее. И ей не понять, не принять (ну, нет у нее такого органа!), что разговаривает с нею уже только Голос.

Впрочем, путь творческой сублимации Любви тоже крайне опасен.  Художник, герой второй пьесы («Макет») идет по нему до конца: он создает свой мир. Строит декорацию жизни. Декорацию Любви и измены. В его макете дома происходит реальное и мыслимое им одновременно. Вот молния насквозь разрезает стену как раз через ту квартиру, где живет его любимая. Вот он наблюдает в эту трещину бытия ужасную, опять-таки не совместимую с его жизнью, в основе которой поиск Любви, картину измены. Может быть, всего этого и не было. Но в своей истовой неутоленности любовной мечты (вспоминается «Опыт бреда любовного очарования» Валерия Огородникова) Художник сам строит свои миры и сам же их разрушает. В этом смысле все влюбленные – немножко шизофреники.

Казалось бы, ну ее, Любовь – одни «страдания от той любви». Но сия кара Господня настолько въелась в природу человеческую, что, попробуй только от нее отступиться, – и получаешь «шлепок свыше» на всю оставшуюся жизнь. Андрей Васильевич, капитан, из третьей части («Проводы»), наверное, тоже придумал свою Лизу, которую он ждет на капитанском мостике с оркестром – вроде как попрощаться, но, на самом деле, втайне надеясь, что она все бросит  и поедет за ним. Как и полагается героине его романа, его Любви. Он уже создал в своем сердце ее пленительный образ. И никакие слова мудрого Савельича (кажется, пришедшего к нам из пушкинской «Капитанской дочки») о всего лишь «занозе, зубочистке в сердце» его не остановят. И пусть у них обоих, да, обоих, и в этом нет ничьей неискренности, был вчера «прекрасный вечер», но для одного за этим вечером следует свет иной, наполненной Любовью жизни, а для другой важнее (и опять же не виновата она в том, что она – другая) новое платье и сулимая ей роль «печальной Лауры» в фильме. Только, вот беда, Любовь, выменянная на обыденности, жестоко мстит: не сможет Лиза стать этой самой «печальной Лаурой» – сыграть в кино роль про большую Любовь. Потому что в жизни мимо большой Любви проскочила. И что-то обломилось в чувствах. Лишь на какой-то момент пробьет ее на близкую к искренней интонацию – это когда спасшийся Савельич напомнит ей о Капитане. Разбередит своими жестокими словами о «зубочистке» и о том, что у Андрея Васильевича «все хорошо» с некоей марокканкой (за что и будет изгнан), хоть и мы, зрители, не поверим в это: погиб он, конечно, погиб – для Капитана выбор невелик: только между Любовью и Смертью.

Они опять пойдут рука об руку – Любовь и Смерть – в четвертой из пьес («Обещание»). Вот некий Молодой человек у тела умершей бабушки дает обет исполнить их общие, но ею не воплощенные мечты: научиться играть на баяне и поехать в Африку. Многому, как видно, научила его бабушка – в том числе быть добрым и любить жизнь. Наслаждаться полетом бабочки и порывом ветра в ветвях, трогательностью обнаженного женского тела и гордой суровостью льва из африканских саванн – всем тем, что они вместе много лет рисовали на стенах их квартиры. Эти картинки и саму свою клятву бабушке он снимет на видеокамеру («Чтобы не забыть»).

А потом будут годы африканских странствий, когда время протекает по ладоням, и ты уже не знаешь, сколько тебе лет – 30? 50? В этих поисках он обретет Свободу. И почти обретет Любовь. Ее, эту Любовь, будут звать на неведомом африканском языке странным именем Облако, и он попытается ей сказать по-русски, что она – самая красивая девушка на свете, и она, кажется, поймет. И он захочет забрать ее с собой – в свой мир Любви и Свободы. Мир, где Смерти нет. Вырваться из заданного нам даулизма Любви и Смерти ведь удается не многим. Но кому-то удается! На его пути, однако, оказывается протагонист. Это Священник, и он тоже создал свой мир, логичный и упорядоченный. В его мире трудятся и рожают детей, у населения этого мира есть быт и хлеб насущный, и это надо беречь и защищать – словом, все разумно, все «как у людей». А Облако, она ведь пока как чистый лист бумаги – и этим прекрасна. Пойдет с главным героем, к которому у нее просыпается только-только осознаваемая нежность, – и будет одной. Останется со Священником – и станет совсем иной.

Следует выстрел: протагонист убивает героя. И вот через несколько лет мы видим его, бывшего уже, похоже, Священника за столом собственного подмосковного дома. Он вжился в обыденность своего, тоже, конечно, придуманного (но вполне «по лекалам» придуманного) мира. Облако стала Олей и даже выучила русский язык. Он ее любит – ту, которую из нее сотворил, и она приняла это «любовное насилие», подчинившись ему, возможно, даже с благодарностью. Потеряла ли что-то истинное? Как знать…

Но заполучив свою Любовь через Смерть – чужую, смерть главного героя, Священник вовсе не достиг гармонии. И потому, оставшись наедине, он мучительно всматривается – наверняка уже в который раз! – в кадры любительской видеозаписи: о чьей-то клятве бабушке, о чьих-то картинках на стене. Ностальгия по настоящему – это наш общий крест.

Ведь рай земной все-таки существует. Он там же, где и ад – в нашей душе. И тот, и другой мы создаем себе своими каждодневными выборами. Теми самыми, что ведут нас по одному из двух путей – пути Любви или пути Смерти. В этом смысле не все обречено.